Неточные совпадения
Самгин медленно
поднялся, сел на диван. Он был одет, только сюртук и сапоги сняты. Хаос и запахи в комнате тотчас восстановили в памяти его пережитую
ночь. Было темно. На столе среди бутылок двуцветным огнем горела свеча, отражение огня нелепо заключено внутри пустой бутылки белого стекла. Макаров зажигал спички, они, вспыхнув, гасли. Он склонился над огнем свечи, ткнул в него папиросой, погасил огонь и выругался...
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной
ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы
поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
По
ночам, волнуемый привычкой к женщине, сердито и обиженно думал о Лидии, а как-то вечером
поднялся наверх в ее комнату и был неприятно удивлен: на пружинной сетке кровати лежал свернутый матрац, подушки и белье убраны, зеркало закрыто газетной бумагой, кресло у окна — в сером чехле, все мелкие вещи спрятаны, цветов на подоконниках нет.
Еще однообразнее всего этого лежит глубокая
ночь две трети суток над этими пустынями. Солнце
поднимается невысоко, выглянет из-за гор, протечет часа три, не отрываясь от их вершин, и спрячется, оставив после себя продолжительную огнистую зарю. Звезды в этом прозрачном небе блещут так же ярко, лучисто, как под другими, не столь суровыми небесами.
Мы прошли мимо их
ночью. Наконец стали
подниматься постепенно к северу и дошли до точки пересечения 105˚ ‹восточной› долготы и 30˚ ‹южной› широты и 10-го мая пересекли тропик Козерога. Ждали пассата, а дул чистый S, и только в 18˚ получили пассат.
— Пообедав вчера, выехали мы, благословясь, около вечерен, спешили засветло проехать Волчий Вражек, а остальные пятнадцать верст ехали в темноте — зги Божией не видать!
Ночью поднялась гроза, страсть какая — Боже упаси! Какие яровые у Василья Степаныча, видели?
В душе Нехлюдова в этот последний проведенный у тетушек день, когда свежо было воспоминание
ночи,
поднимались и боролись между собой два чувства: одно — жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя и далеко не давшей того, что она обещала, и некоторого самодовольства достигнутой цели; другое — сознание того, что им сделано что-то очень дурное, и что это дурное нужно поправить, и поправить не для нее, а для себя.
Дни становились короче, а по
ночам поднимался сильный ветер, который долго-долго гудел в саду, перебирая засохшие листья и со свистом врываясь в каждую щель.
Но вот совсем неожиданно Григорий вдруг проснулся в
ночи, сообразил минутку и хоть тотчас же опять почувствовал жгучую боль в пояснице, но
поднялся на постели.
Ночь светлая, тихая, теплая, июльская, река широкая, пар от нее
поднимается, свежит нас, слегка всплеснет рыбка, птички замолкли, все тихо, благолепно, все Богу молится.
Посмотри на
ночь: видишь, какая мрачная
ночь, облака-то, ветер какой
поднялся!
Мы уселись у костра и стали разговаривать. Наступила
ночь. Туман, лежавший доселе на поверхности воды,
поднялся кверху и превратился в тучи. Раза два принимался накрапывать дождь. Вокруг нашего костра было темно — ничего не видно. Слышно было, как ветер трепал кусты и деревья, как неистовствовало море и лаяли в селении собаки.
Миновал еще один день. Вечером дождь пошел с новой силой. Вместе с тем усилился и ветер. Эту
ночь мы провели в состоянии какой-то полудремоты. Один
поднимался, а другие валились с ног.
Ночью, перед рассветом, меня разбудил караульный и доложил, что на небе видна «звезда с хвостом». Спать мне не хотелось, и потому я охотно оделся и вышел из палатки. Чуть светало. Ночной туман исчез, и только на вершине горы Железняк держалось белое облачко. Прилив был в полном разгаре. Вода в море
поднялась и затопила значительную часть берега. До восхода солнца было еще далеко, но звезды стали уже меркнуть. На востоке, низко над горизонтом, была видна комета. Она имела длинный хвост.
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец
поднялся и подошел к огню. У костра сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
От реки Бабкова берег делает небольшой изгиб. Чтобы сократить путь, мы
поднялись по одному из притоков реки Каменной, перевалили через горный кряж, который здесь достигает высоты 430 м, и вышли на реку Холонку, невдалеке от ее устья, где застали Хей-ба-тоу с лодкой. За штиль
ночью ветер, казалось, хотел наверстать потерянное и дул теперь особенно сильно; анемометр показывал 215.
Ночью поднялся сильный порывистый ветер.
Ночью поднялся сильный ветер, и море разбушевалось.
Между тем
ночь приближалась и росла, как грозовая туча; казалось, вместе с вечерними парами отовсюду
поднималась и даже с вышины лилась темнота.
Она повернулась прочь и шагнула раза два.
Ночь уже наступила, и отовсюду наплывали тусклые тени. Чертопханов проворно
поднялся и схватил Машу сзади за оба локтя.
После ужина казаки рано легли спать. За день я так переволновался, что не мог уснуть. Я
поднялся, сел к огню и стал думать о пережитом.
Ночь была ясная, тихая. Красные блики от огня, черные тени от деревьев и голубоватый свет луны перемешивались между собой. По опушкам сонного леса бродили дикие звери. Иные совсем близко подходили к биваку. Особенным любопытством отличались козули. Наконец я почувствовал дремоту, лег рядом с казаками и уснул крепким сном.
Когда пан Ляцковский, кислый, не выспавшийся и похмельный, протирал глаза и
поднимался со своего служебного ложа, то на обертке «дела», которое служило ему на эту
ночь изголовьем, оставалось всегда явственное жирное пятно от помады.
Харитина
поднялась не в духе; она плохо спала
ночь.
— Видно, в наказание господь дал, — расчеши-ка вот их, окаянные! Смолоду я гривой этой хвасталась, на старости кляну! А ты спи! Еще рано, — солнышко чуть только с
ночи поднялось…
Почти до темной
ночи изволят они продолжать свой долгий ужин; но вот раздается громкое призывное гоготанье стариков; молодые, которые, жадно глотая сытный корм, разбрелись во все стороны по хлебам, торопливо собираются в кучу, переваливаясь передами от тяжести набитых не в меру зобов, перекликаются между собой, и вся стая с зычным криком тяжело
поднимается, летит тихо и низко, всегда по одному направлению, к тому озеру, или берегу реки, или верховью уединенного пруда, на котором она обыкновенно ночует.
Лизавета Прокофьевна, действительно не спавшая
ночь от разных своих тревог,
поднялась около восьми часов, нарочно с тем, чтобы встретить в саду Аглаю, предполагая, что та уже встала; но ни в саду, ни в спальне ее не нашла.
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и
ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна
поднималась в доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
Духовный брат Конон просыпается. Ему так и хочется обругать, а то и побить духовную сестру, да рука не
поднимается: жаль тоже бабенку. Очень уж сумлительна стала. Да и то сказать, хоть кого боязнь возьмет в этакую
ночь. Эх, только бы малость Глеб подрос, а тогда скатертью дорога на все четыре стороны.
Ичиги — созвездие Большой Медведицы; Кичиги — три звезды, которые видны бывают в этой стороне только зимой. С вечера Кичиги
поднимаются на юго-востоке, а к утру «западают» на юго-западе. По ним определяют время длинной северной
ночи.
А сколько раз зимой я поздно
ночью на твою лестницу
подымусь и в темных сенях стою, сквозь дверь прислушиваюсь: не услышу ли твоего голоска?
Странный и страшный сон мне приснился в эту самую
ночь. Мне чудилось, что я вхожу в низкую темную комнату… Отец стоит с хлыстом в руке и топает ногами; в углу прижалась Зинаида, и не на руке, а на лбу у ней красная черта… а сзади их обоих
поднимается весь окровавленный Беловзоров, раскрывает бледные губы и гневно грозит отцу.
— Идет волнение в народе, — беспорядок
поднимается с земли, да! Вчера
ночью в соседях у нас пришли жандармы, хлопотали чего-то вплоть до утра, а утром забрали с собой кузнеца одного и увели. Говорят, отведут его
ночью на реку и тайно утопят. А кузнец — ничего человек был…
И вот без четверти 21. Белая
ночь. Все зеленовато-стеклянное. Но это какое-то другое, хрупкое стекло — не наше, не настоящее, это — тонкая стеклянная скорлупа, а под скорлупой крутится, несется, гудит… И я не удивлюсь, если сейчас круглыми медленными дымами
подымутся вверх купола аудиториумов, и пожилая луна улыбнется чернильно — как та, за столиком нынче утром, и во всех домах сразу опустятся все шторы, и за шторами —
Вокруг лежат болота смрадные,
поднимаются кверху от них туманы зловонные, застилаючи солнце праведное, насылаючи безо времени
ночь ужасную.
Особенно из сенатских приказных, которые в этом опытные и дружные: всё за своих стоят, а которые попадутся военные, они тем ужасно докучают, и всё это продолжительно начнут бить перед всей публикой с полдня, как только полицейский флаг
поднимается, и бьют до самой до
ночи, и все, всякий, чтобы публику утешить, норовит громче хлопнуть.
— Законы статистики везде одинаковы, — продолжал Николай Петрович солидно. — Утром, например, гостей бывает меньше, потому что публика еще исправна; но чем больше солнце
поднимается к зениту, тем наплыв делается сильнее. И, наконец,
ночью, по выходе из театров — это почти целая оргия!
— Non, dites moi, est-ce qu’il y aura véritablement quelque chose cette nuit? [Нет, скажите: правда, нынче
ночью что-нибудь будет?] — сказал Гальцин, лежа с Калугиным на окошке и глядя на бомбы, которые
поднимались над бастионами.
Как некий триумфатор высадился Полозов и начал
подниматься по устланной коврами и благовонной лестнице. К нему подлетел человек, тоже отлично одетый, но с русским лицом — его камердинер. Полозов заметил ему, что впредь будет всегда брать его с собою, ибо, накануне, во Франкфурте, его, Полозова, оставили на
ночь без теплой воды! Камердинер изобразил ужас на лице — и, проворно наклонясь, снял с барина калоши.
— Право, не сумею вам ответить, — замялся старик,
поднимаясь с кресла. — Должно быть, не любил. Сначала все было некогда: молодость, кутежи, карты, война… Казалось, конца не будет жизни, юности и здоровью. А потом оглянулся — и вижу, что я уже развалина… Ну, а теперь, Верочка, не держи меня больше. Я распрощаюсь… Гусар, — обратился он к Бахтинскому, —
ночь теплая, пойдемте-ка навстречу нашему экипажу.
В результате столь приятно проведенной
ночи Аггей Никитич совсем какой-то бронзовый вошел к Егору Егорычу поутру, едва лишь тот
поднялся, и объявил ему, что он должен уехать.
— Скажи, Борис Федорыч, — говорил Серебряный, — что сталось с царем сею
ночью? с чего
поднялась вся Слобода на полунощницу? Аль то у вас часто бывает?
Когда настала
ночь, затихли и эти звуки, и месяц,
поднявшись из-за зубчатых стен Китай-города, осветил безлюдную площадь, всю взъерошенную кольями и виселицами. Ни одного огонька не светилось в окнах; все ставни были закрыты; лишь кой-где тускло теплились лампады перед наружными образами церквей. Но никто не спал в эту
ночь, все молились, ожидая рассвета.
Когда взошло солнце, на берегу речки уже не было видно ни шатра, ни людей Басманова. Федор Алексеевич
поднялся еще
ночью, чтобы первому принести царю известие об одержанной победе.
Поднялся частый дождь, и отовсюду стал надвигаться мрак осенней длинной
ночи. Быстро и глухо он заполнил пустую дачу; бесшумно выползал он из кустов и вместе с дождем лился с неприветного неба. На террасе, с которой была снята парусина, отчего она казалась обширной и странно пустой, свет долго еще боролся с тьмою и печально озарял следы грязных ног, но скоро уступил и он.
Меня почти до слез волнует красота
ночи, волнует эта баржа — она похожа на гроб и такая лишняя на просторе широко разлившейся реки, в задумчивой тишине теплой
ночи. Неровная линия берега, то
поднимаясь, то опускаясь, приятно тревожит сердце, — мне хочется быть добрым, нужным для людей.
В середине
ночи скрипнула дверь в кунацкой, и Хаджи-Мурат тотчас же
поднялся и взялся за пистолет. В комнату, мягко ступая по земляному полу, вошел Садо.
Всю
ночь Людмиле снились такие знойные, африканские сны! То грезилось ей, что лежит она в душно-натопленной горнице и одеяло сползает с нее, и обнажает ее горячее тело, — и вот чешуйчатый, кольчатый змей вполз в ее опочивальню и
поднимается, ползет по дереву, по ветвям ее нагих, прекрасных ног…
Приятно было слушать эти умные слова. Действительно, все фыркают, каждый норовит, как бы свою жизнь покрепче отгородить за счёт соседа, и оттого всеместная вражда и развал. Иной раз лежу я
ночью, думаю, и вдруг
поднимется в душе великий мятеж, выбежал бы на люди да и крикнул...
Ночами же
поднимаюсь на чердак, лежу там на постели её, горю, плачу и злобой исхожу.
Елена прислонилась головою к спинке кресла и долго глядела в окно. Погода испортилась; ветер
поднялся. Большие белые тучи быстро неслись по небу, тонкая мачта качалась в отдалении, длинный вымпел с красным крестом беспрестанно взвивался, падал и взвивался снова. Маятник старинных часов стучал тяжко, с каким-то печальным шипением. Елена закрыла глаза. Она дурно спала всю
ночь; понемногу и она заснула.